КНЯЖНА.

КНЯЖНА.

Рассказ Сергея Широкова. Иллюстрированный журнал «Для Всех» Рига, №7, июль 1944 года, с.1-4.
... Жулики издевались над стариком. Загнали его под нары и обливали сверху водой. Хныкая, старик переползал на новее место, они его отыскивали и снова обливали. Не выдержав, я прыгнул со своих высоких нар вниз с намерением как-нибудь остановить их.

Завязалась драка, и меня избили. Прибежали каторжные коменданты, скрутили всех и бросили в карцер. Меня, как зачинщика, посадили в крохотную камеру с земляным полом, шедшим в три уступа.
... Я сидел на земляном полу и выплевывал кровь, поглядывая в маленькое решетчатое окошечко, чуть возвышавшееся над молодой июньской травой. Видны были три больших брезентовых палатки, забор с колючей проволокой и-далыне-голубовато-серая рябь Печоры с низким противоположным берегом, уходившим в мутную дымку горизонта. Высоко, высоко плавал коршун. Дорого мне обошлась ссора с лагерными комендантами: сначала - избили, потом – изолятор.
В палатках напротив жили женщины. Каждое утро, на рассвете, я видел, как они лениво выходили из своих брезентовых жилищ, грязные, оборванные с бегающими глазами, строились по-парам и, когда приходил вооруженный конвой, позвякивая лопатами, тихо брели на работу. Вечером, при желтом свете падающего где-то за Печорой солнца, эти серые тени еще тише плелись обратно.
Иногда, после работы, некоторые из них подходили к моему окошечку, соблюдая почтительное расстояние, допускаемое охраной, и мы переговаривались. По большей части, это были «блатные» женщины, воровки, убийцы, проститутки, с хриплыми голосами.

- Борода, каково сидеть - спрашивали они, смеясь.
- Ничего, девочки, хорошо - в тон отвечал я им.
- Ты б бороду сбрил, а то, небось, лет двадцать пять, а выглядишь - на сорок.
- А вот вам зимой безбородым мороз щеки нащиплет, тогда мне позавидуете.
Разговор обычно заканчивался вопросом ":
- Хлебца хошь?
- Хочу.
- Попроси у начальника
Однажды, уже к концу срока моего наказания в карцере, мимо проходила девушка в глухой черной кофте и серой казенной юбке, высокая, стройная, С красиво посаженной белокурой головой. Шла она медленно, глядя под ноги, и на фоне багрового заката четко вырисовывался ее правильный профиль. По спине стлались две тяжелые, длинные косы. Мне очень захотелось окликнуть ее, и я окликнул.
Девушка оглянулась. Я. увидел красивое лицо с огромными, светлыми глазами.
- Скажите, вы ... ... вы… не знаете, привезли продукты или еще нет?
По взгляду, немного насмешливому, и по улыбке, открывшей белые, ровные полоски зубов, было ясно, что она догадалась, что дело совсем не в продуктах.
- Это я вам не скажу, не знаю. Во всяком случае, мы сидим по-прежнему голодные.
Голос, интонации, выдавали в ней человека не из «этих».
Откуда-то невидимый мне голос крикнул:
- Эй, ты, красотка. Шагай дальше. Нечего возле изолятора торчать.
Девушка испуганно замигала ресницами и быстро пошла к палатке. Оглянувшись, крикнула:
- До свидания.
Я махнул рукой ей. - Какая славная ...
Вскоре меня выпустили. Ослабевший, я с трудом возил тачку, едва не падал вместе с ней, вываливая землю. Придя с работы и жадно съев свою каторжную норму - поллитра воды с мукой - я валился на свое место на нарах у стенки.
Боже, до чего живуч человек!
За стеной бренчала гитара и грубый мужской голос тянул:
«... повезут ми -ня в «черной вороне»
с двумя попками прямо в тюрьму,
И поса-дят меня в пересы-ылку,
Эх, за решетку и крепку стену-у ... »
Там жил комендант из жуликов с отчаянной кличкой Чума. Высокий, красивый парень, весь исколотый синей татуировкой, наглый, самоуверенный и почти всегда пьяный. Пил он одеколон, за неимением другого . Будучи заключенным, но возглавляя лагерную милицию, он с какой то зверской жестокостью обращался с другими заключенными. Была у него лагерная жена, воровка Танька-Курочка, молоденькая женщина, страшно ревновавшая Чуму. Бил он ее часто и нещадно. Бил, чем попало, что подвернется под руку: сапог ли, палка ли, нож ли - все попадет в Танькину голову или спину. Но, придерживаясь воровского правила - если не бьет, то и не любит, - она все прощала ему.
Жил Чума в концлагере так, как, конечно, никогда не жил на воле. У него было все, - и хлеба вдоволь, и масло, и печенье, и конфеты. Часто устраивались попойки. Собиралось жулье со своими женами, и всю ночь ревела отвратительная оргия. Тонкая фанерная перегородка, отделявшая наш общий барак от комнаты Чумы, не защищала от пьяных ругательств и выкриков; я забирал свой бушлат и шел спать на пол в другой конец барака. Я не переносил этого гнуса, и он меня неособенно долюбливал. Кажется, он был болен дурной болезнью.
С первого же дня выхода из изолятора я стал разыскивать девушку с косами, и - встретил ее.
Она стояла возле кухни. Прислонившись к бревенчатой стене, полузакрыв глаза, она глубоко, глубоко задумалась, и от моего приветствия нервно вздрогнула.
- А - а... вы уже вышли? - рассеянно улыбаясь, спросила она.
Видно было, что ни я, ни моя история с изолятором не интересовали ее, и спросила она только из старой интеллигентской привычки-вежливости. В голубых глазах сквозила какая-то большая озабоченность.
- Уж два дня, как вышел.
- Поздравляю А у меня знаете, горе.
- Что такое?
- Мама совсем разболелась.
- Как? Ваша мама здесь? В лагере?
Она часто замигала ресницами и я увидел мгновенно появившиеся слезы.
Я почему то не решился задать простой вопрос, такой естественный в лагере - за что? Какое преступление совершила эта девочка и ее мать? Но она, угадывая мои мысли, помогла мне.
- Я княжна, княжна... - она назвала фамилию, которая говорила очень много русскому человеку.
- Папу я не помню, - продолжала она, - он давно был арестован и расстрелян. А нас выслали из Москвы в Сибирь. А в прошлом году арестовали и маму и меня. Маму приговорили к 10 годам, меня к восьми. Только мама стала совсем плохая, все лежит...
Она уже не удерживала слезы и они крупными каплями бежали по щекам.
С этого момента я крепко подружился с Верой. Я украдкой, чтобы не попасться в лапы комендантам, ходил в женский барак и навещал ее больную мать.
Княгиня Ольга Николаевна лежала в самом конце барака, на общих нарах, покрытая стареньким, рваным одеялом. У нее было сильное общее истощение. Еще не старая, она выглядела старухой. Когда то красивое лицо теперь было худым, обтянутым желтой кожей с впалыми висками, серыми потрескавшимися губами и тяжелыми темно-коричневыми веками. Говорила она медленно, слегка грассируя, а когда хотела, чтобы ее не понимали окружающие, прибегала к помощи французского языка в разговоре с дочерью.
Изредка заходил франтоватый фельдшер в хромовых сапогах, брюках-галифе, И, морща испитое лицо с длинным хрящеватым носом, давал какие-то порошки и пилюли. На вопрос Веры: нельзя ли больную отправить в лазарет или хотя бы улучшить ее питание, он пожимая плечами, разводил руками.
- Лазареты забиты больными. Мы имеем приказ лечить больных на местах. А в отношении питания - пока я ничем не могу помочь, так как ничего не имею в этом роде...
Чем я мог помочь им? Иногда, отрывая от себя, приносил кусок хлеба.
Ольга Николаевна догорала.
Приходя с тяжелой двенадцатичасовой работы, Вера садилась на нары около больной и стерегла каждое ее движение, каждое желание. Мать брала ее руку и слабым голосом рассказывала что-нибудь из далекой, далекой прежней жизни.
Часто, выйдя из барака, Вера садилась на пыльную траву и плакала.
- Что же делать? Что же делать? - в отчаянии повторяла она.
- Мама умрет, если не улучшить ей питание.
А состояние Ольги Николаевны делалось все хуже и хуже. Появилась цинга, первые вестники - красная сыпь на ногах.
Как то мы сидели с Верой на бревнышках. Подошел Чума.
- Ну, как, княжна, делишки? - спросил он, хлопнув ее по плечу.
Вера вздрогнула и стряхнула его руку.
- Какая грубость! Как вам не стыдно!
Чума расхохотался.
Привыкай, княжна, привыкай. Лагерь - не у тещи в гостях. А ты чего с бабой сидишь? - вдруг обратился он ко мне. - Ты знаешь, что за это - изолятор? Иди отседова... Если еще встречу - опять посажу!
- Я и так четвертый год сижу, - ответил я, подымаясь.
- Мало. Вас чертей-политиков, совсем не надо выпускать. Иди, иди.
Я пошел. Вера хотела идти, но Чума схватил ее за руку и остановил.
- Стой, княжна! Я хочу с тобой поговорить. Как дела у твоей матери? Хочешь, я ей помогу? Масла дам, хлеба... А то умрет, ведь. Фельдшер был сегодня?
Вера стала ему рассказывать о матери. Я отошел порядочно и разговора их не слышал. Вдруг Вера, вся вспыхнув, вырвалась и побежала. Он стоял, расставив ноги, жевал папиросу и тихо смеялся. Я обошел вокруг палатки и встретил ее, когда она открывала дверь в свой барак.
- Что случилось?
- Боже, какой ужасный...
- Что он сказал, Вера?
- Гадости, конечно. Что он может хорошего сказать. Вспомнить страшно.
Чума не отставал. Чума не отставал. приходил в барак и подолгу болтал с Верой и княгиней. Его посещения были им очень неприятны, но что они могли сделать? Гнать его – значило ухудшить к себе отношение лагерного начальства. А оно может все сделать, все, что захочет.
В семейной жизни Чумы намечался разлад. Все чаще и чаще я слышал из-за стены истеричный голос Таньки:
- Сука! Я ей глаза повыкалываю. И тебе рожу ошпарю.
- Замолчи! - гудел Чума. - Замолчи, я тебе говорю.
- Не замолчу, не замолчу.
- А-а... стервоза!...
Следовал удар. Потом гремел опрокинутый стол, звенели миски.
- На... на... на-а... - приговаривал он с каждым ударом.
Придерживая рукой рот, Танька выбегала из комнаты и кричала на всю тайгу:
- Все равно, все равно, я тебе жить с нею не дам. Удавлю и тебя и ее!
Ольга Николаевна уже не поднималась с нар. Вера ходила растерянная, задумчивая. Со мной она стала избегать разговоров, и мне было очень тяжело.
Лично у меня случилась маленькая радость: я свалился вместе с тачкой с пятиметровой насыпи и вывихнул левую руку. Это мне дало возможность отдохнуть от работы, и я целыми днями лежал на нарах, думал, смотрел на дырявый брезент палатки. По утрам и днем в бараке кроме меня и умирающего старика никого не было. Тишина, успокаивала.
Была Троица. С утра лил дождь, монотонно барабанил по брезенту. Я лежал и наслаждался этой музыкой, навевающей воспоминания.
К Чуме постучали.
- Заходи – крикнул он.
Скрипнула дверь и кто-то вошел.
- А-а… наконец, - обрадовано протянул он. – Ну, ну – садись… Да не туда, а сюда… на койку. Пришла, значит?
- Пришла.
Что это? Вера, ее голос. Я вскочил.
Послышалось движение, шуршание одежды.
- Не целуйте только, не целуйте, ради Бога, - умоляла она.
Еще секунда и мне стало все ясно. Как сумасшедший, я выбежал из палатки и сел на камень. Что же делать?
Дождь лил все сильнее и сильнее. Промокший, я сам не знал зачем, пошел к Ольге Николаевне. В бараке у нее было тихо. Звенели мухи, колотясь о желтые грязные стекла. Она лежала вытянувшись, закрыв темные веки. Я подошел и сел у нее в ногах.
- А, это вы? – приоткрыв глаза, приветливо проговорила она. – Как ваша рука?
- Спасибо, поправляется.
Я ничего не соображал. Одна страшная мысль сверлила голову больно и назойливо.
- А мне плохо, совсем плохо, - продолжала она. И вдруг каким-то странным голосом, полным беспокойства спросила:
- А где Вера? Вы не видели?
- Нет. Ольга Николаевна.
- Ее сегодня освободили от работы. Попросили начальника и, представьте, освободили. Добрые какие стали, скажите на милость, - пошутила она.
Разговор не клеился, я был рассеян. Ольга Николаевна беспокоилась отсутствием дочери. Чтобы не быть свидетелем сцены возвращения Веры, я заторопился уходить, но как раз в этот момент, Вера вбежала, нагруженная тюками и пакетами.
Лицо ее было совершенно белое, светлые, широко раскрытые глаза растерянно бегали по сторонам. Вся она была неестественно приподнята; и в голосе, и в манерах – наигранность. Не замечая меня (или делая вид, что не замечает), она бросила ношу на нары и быстро заговорила.
- Мамочка, милая, смотри… Здесь масло, конфеты, хлеб… и все это наше, наше, наше!...
Пальцы дрожали, разворачивая газетную бумагу. Ольга Николаевна испуганно смотрела на дочь, стараясь понять случившееся.
- Да, да… хлеб… белый хлеб.
Вдруг, не выдержав роли, она закрыла лицо руками и навзрыд заплакала.
Я вышел, чтобы не заплакать вместе с ней.
А дождь все лил и лил, превращая в грязь серую пахучую землю. Где то на реке заунывно тянул женский голос:
«…ах начальничек, ах начальничек,
а-атпусти до дому.
За-аболею я цынгою –
Ни-и вернусь наза-а-а-д…»
Ночью Танька бритвой зарезала Чуму…